В деревенской бане с маминой сестрой. Эротические рассказы - банька

СЛУЖИЛА Вера в бане. Продавала в окошечко розовые билеты и, кому надо, мыло, мочалку, веник.
И мать Веры, Настасья, тоже когда-то служила в бане. Это у них семейное было. Жила Вера с матерью на главной улице райцентра. Домик их наивно глазел на проезжую и прохожую часть тремя маленькими окошками, заставленными геранями. Многим казалось, что мужики чаще, чем на другие, заглядывались на эти окошки. Ну, да это неизбежно при одиноком бабьем житье. Никто не помнил, откуда у Настасьи в свое время появилась Вера, никто не заметил, как она стала взрослой. И теперь каждого проходившего мимо мужика людская молва заводила к ней в избу. Неизвестно, сколько в этой молве было правды, сколько выдумки, рожденной бабьей ревностью, у которой, как и у страха, глаза велики.
Были мать с дочерью похожи как две капли. И,взглянув на Веру, можно было представить, какой была Настасья двадцать пять лет назад. И по мере того, как Настасьины годочки катились к закату, Вера тоже входила в пору бабьего лета, постепенно переставая быть предметом мужского интереса, а стало быть, и женского опасения. В селе подрастали новые объекты бабьих пересудов — это место, как известно, пусто не бывает.
В бане Вера была хорошей хозяйкой. Обихаживала поздней ночью, после длинного помывочного дня, два общих отделения — мужское и женское, две парилки, и два «нумера» - отдельные кабинки с ваннами. Кабинки, к слову сказать, были холодные и неуютные, но в них, как ни странно, все же ходили, особенно приехавшие по распределению специалисты. Им было дико при всем честном народе, при потенциальных клиентах и пациентах, оголяться и полоскаться в оцинкованном тазике, в котором до тебя кто только не мылся. В нумере, в ванне, правда, тоже, но все-таки не столько.
Им не понять было всей прелести общего мытия, этого нетерпения и радости, с которой все село устремлялось в баню по субботам.
Большая серая каменная баня стояла на окраине, у самого леса. Дорога к ней пролегала через низинку, поросшую чернопалками, поэтому деревянные тротуары пришлось поднять на сваи. И вот этой тропой с утра в субботу, чем дальше к вечеру, тем гуще, двигался людской поток. С ребятишками. С сумками и корзинами, где на всю семью уложено чистое белье, в реке полосканное, на ветру просушенное - сама свежесть.
Нет, не понять было всего этого залетным городским специалистам. Для нас же это был ритуал, священнодействие, высшее наслаждение.
Вот ты все в своем доме помыл, начистил и протер. Последним взглядом блистающую чистотой комнату окинул и удостоверился, что единственный немытый предмет в ней — это ты сам. И побрел — на полусогнутых, по трапам на сваях, может статься, и в дождь, и в пургу — неважно, побрел в баню, каждой клеткой ощущая единственное желание — скорее окунуться в белый пар, пахнущий и березовым листом, и пихтовой лапой, и шампунем, и немного уксусом...
И ухватить свободный тазик, и пристроиться где-нибудь на широкой деревянной скамье, гладкой и отмытой добела, если повезет — в уголочке, а не повезет — и так хорошо, много ли голому человеку надо, в тепле, в пару, среди неспешно двигающихся таких же голых, розовых, разнеженных тел. Вот этот тазик, малая толика скамейки, чтобы разложить на клееночке мыло-мочалку,— вот и все, что тебе нужно для полного счастья, намывайся себе, плещи воду, сколько хочешь— вон кран, не на колодец идти.
Ополоснувшись первой водой, притерпевшись к жару, придышавшись, начинаешь различать тех, кто рядом. Сунешь намыленную мочалку тому, кто поближе — потри, дескать. Без звука тут же так надраят подставленную спину — не чувствуешь ее, будто смыли вместе с пеной. Потом так же молча примешь соседскую мочалку и постараешься в ответ на чужой спине. В бане все равны. Райповский грузчик вполне мог потереть спинку первому секретарю, ничего страшного. А потом он, секретарь, грузчику. Баня есть баня. Тут удостоверение некуда положить.
Содрав первый слой, можешь заглянуть в парилку. Если веника у тебя нет, ничего, кто-нибудь даст похлестаться.
В то время как-то не боялись заразы. От бани шло ощущение такой чистоты и свежести, что никому и в голову не приходило брезговать чужим веником.
В парной обстановка была еще более доверительная. Там, пока цедится из крана тебе в тазик, кто-нибудь шепнет на ухо под шум воды: «Посмотри-ка на Зину-то, вся в синячищах, опять, видно, пропойца-то хазил...»
По другим известным признакам все помывочное отделение безошибочно делало, к примеру, и такой вывод: ходила, голубушка, «на второй этаж», так у нас называли женское отделение больницы. В бане ты гол, открыт, беззащитен... Но именно поэтому тебе тут нечего бояться, тебя тут только пожалеют. Нигде, ни при каком еще скоплении такого народу не бывает столько доброты и участия людей друг к другу, как в бане. И потрут, и веником похлещут, и ребятенка подержат, пока воду в тазике меняешь. Тепло потому что, наверное. И бежит, бежит теплая вода. Мыльные потоки устремляются в зарешеченную дырку в полу и исчезают там, вместе с накопившимся за неделю раздражением, болями и обидами.
Вообще-то я рановато заскочила прямо в помывочное отделение, потому что так скоро, прямо с трапа на сваях, туда попасть можно далеко не всегда, разве что рано утром, а к вечеру, после того, как ты все постирал, почистил, вытряс и помыл, кроме себя, там как раз и самый народ. Он, народ, тоже к этому времени все постирал и помыл. И потому в предбаннике битком. Все скамейки заняты, люди стоят и вдоль стен, и у самой двери — очередь.
Но кто сказал, что это очень уж плохо. Клуб и баня — вот, пожалуй, два места, где в селе собирались люди все вместе. Еще в березовом парке на «Праздник цветов» летом, раз в году. Ну, еще очереди в магазин иногда собирали пол-села. Но разве можно было сравнить эти две очереди — в баню и в магазин. Та, вторая, шумящая, раздраженная, спешащая — а вдруг не хватит, а дома скотина еще не кормлена, и картошка не начищена, и ребятишки неизвестно, где... А эта, первая, — разморенная в тепле, никуда не бегущая — куда бежать-то, все помыто, постирано, ребятишки к боку прикорнули, пригрелись, завтра выходной. И только жу-жу-жу, жужжит в тесноте да не в обиде негромкий разговор — все-то новости в баню сошлись, всем сейчас заодно и косточки перемоют.
Дверь то и дело отворяется, вместе с клубами пара возникает еще чья-то фигура, жу-жу-жу на минутку смолкает, потом запускается снова.
Оживление вызывает какая-нибудь пара молодых специалистов, которая не включается в посиделки, а отправляется прямиком в нумер. Нумер — это отдельная кабинка с ванной, душем и унитазом. Потолки в самой бане и, стало быть, в предбаннике высокие, а кабинка отгорожена от предбанника дощатой стенкой, не доходящей до потолка чуть не на метр. Молодым кажется, что, закрыв за собой дверь на шпингалет, они отгородились от всего мира, от этой необразованной деревенской публики, которая любит купаться стадом в одном тазике.
Публике же слышно абсолютно все. Как звякает брючный ремень, как из кармана покатились монетки, как щелкают всякие там застежки, как шуршит мочалка о края ванны, которую молодая старательно трет, прежде чем наливать воду, не доверяя чистоплотности банщицы, которая еще с вечера все тут намыла.
По мере согревания в тесной теплой ванне молодые и вовсе начинают забываться. И притихшая очередь со вниманием слушает, как они там возятся, хихикают и повизгивают. В это время даже про новости как-то забывают. Но — положенный за пятьдесят копеек час мытия истекает быстро.
Банщица подходит к дверке и тихонько стучит: «Заканчивайте, время вышло!..»
Возвращенные с высот уединенного блаженства в суровую сельскую действительность в лице предбанника, полного пациентов и клиентов, они выходят, пряча глаза, и поспешно скрываются за дверью. Очередь провожает их взглядами не без сожаления. Но — опять всплывает какая-нибудь тема, и опять потек разговор.
Стоит ли говорить, как нравилась Вере ее работа. Вот она сидит у себя в загородке с окошечком, билеты у нее наготове. И все к ней идут. Начальники, подчиненные, бедные, богатые, злые, добрые, болтливые, молчаливые, женатые, разведенные — всем надо в баню. И два дня — в субботу и воскресенье — у Веры праздник души. И всех она повидает, и все про всех она узнает, и насмотрится, и наслушается. И всем нужна. Кто лимонаду погреть попросит, кому ребеночка намытого, разморенного и орущего подержать, пока мать одевается, санки вынести, матрасик постелить. Опять же время засечь, чтобы интеллигенцию оповестить, что час у них уже прошел. И всех-то Вера знает, знает даже, когда кто в баню приходит. «Николаевы-то сегодня еще не были, а уж должны бы», — скажет она, посмотрев на часы, когда в разговоре вдруг случится пауза. И все вспомнят про Николаевых, и разговор опять зажужжал. Хорошо...
Так от субботы до субботы протекала Верина жизнь. На народе она как-то не чувствовала своего одиночества. Хотя со стороны глядя, Веру было жаль. У старой Настасьи на склоне лет есть кому стакан воды подать, а у Веры — бабий век короток — ребеночка так и не случилось, с кем останется, когда Настасья...
И тут произошло событие, которое повернуло Верину жизнь по-другому.
В селе появился новый специалист. Не молодой, правда, видно, что не после института, а после чего и почему именно в наше село он явился, никто толком не знал. Он устроился в местной редакции, и скоро его толковые статьи уже приметили здешние читатели. Пожил он недели две в доме приезжих, а потом его начальник привел в дом к Настасье и попросил взять в квартиранты — у Настасьи, бывало, и раньше живали постояльцы.
Месяц прошел, другой. И вот село ахнуло: Вера с постояльцем подали заявление в загс. Во всех очередях шушукались, обсуждали новость.
Но - сплетни пошумели, пошумели, да и иссякли, а на свадьбе у Веры гуляла вся редакция «Светлого истока». Вера была в голубом платье и с белым бантом в волосах.
И стала она с того дня мужняя жена, Вера Игнатьевна.
Первый месяц народ по выходным валом валил в баню, на новую Веру Игнатьевну поглядеть. А еще через пару месяцев она банщицей работать не стала. На ее место поставили Ирку Тарасиху, рыжую худую девчонку — бабка ее слезно просила пристроить куда-нибудь, чтобы не сбилась с пути.
И вскоре опять село дружно всплеснуло руками: Вера-то лежит на сохранении.
Она стала совсем другая.
С тех пор, как она проснулась у себя за занавеской мужней женой, проснулась раньше его и долго смотрела, как он спит — круглолицый, с пухлыми губами, мягкий весь, с лысинкой на темечке — днем он ее прикрывал прядкой откуда-то из-за уха, а теперь прядка откинулась на подушку и все стало видно, с той самой утренней минуты она поднялась со своей кровати совсем другая.
Она не верила своему счастью, когда сидела напротив за столом и глядела, как он ест, когда провожала его рано утром в командировку в колхоз — для нее это звучало все равно как «в космос»; она затихала на кухне, когда он, отодвинув на круглом столе вазу с искусственным букетом, садился писать — это занятие было для нее и вовсе из области фантастики.
Он мало говорил с ней о своих делах, приходил чаще всего поздно, читал газеты, писал. Ее минуточки были, пока он ел то, что она настряпала. Ну, и в конце концов, все равно ведь шел к ней за цветастую занавеску — не целую же ночь писать.
Вообще-то он был не очень прыток за занавеской. Веру это огорчало, по правде сказать. А до того, как все свершилось, он приличное время не проявлял инициативы, в отличие от других, которых — нет, не так уж много было в ее жизни. Сколько Вера пыталась поймать его взгляд, хоть бы слегка заблестевший, когда она нечаянно сталкивалась с ним в дверном проеме или доставала чашку с самой высокой полки в посуднике. Нет. Он был вежливый, обходительный, но не более того. Вера, впрочем, тоже ведь не была никакой хищницей, чтобы выслеживать мужика, а потом запускать в него когти по самый хребет. Если бы так — давно бы захомутала кого-нибудь. Хитрости в ней не было ни на грамм. Но этот постоялец ей приглянулся, правда. Ей показалось, что он бесприютный какой-то, одинокий, озябший. Вере хотелось его обогреть. Не молоденький уже, а один. Что там у него было — до того, как он приехал к ним в райцентр, она не знала, да и знать не хотела.
Она хотела, чтобы он пришел к ней в баню, посмотрел, как она там всем нужна, какой у нее там во всем порядок. Ему бы понравилось. Но он в баню не ходил, а мылся по субботам у своего сослуживца, который жил в «городской» квартире с удобствами. Таких домов в райцентре было построено уже четыре — с удобствами, но жильцы, несмотря на наличие ванной, все равно ходили в баню. А постоялец не ходил.
И она его однажды пригласила сама.
— Не люблю я, когда много народу...— отказался сначала он.
— А ты приходи попозже, когда никого не будет, — робко сказала она.
— Никого не будет — и баню закроют, — возразил он.
— Не закроют. Кто закроет-то? Я и закрою, когда захочу... Давай, приходи в воскресенье, я пораньше всех разгоню. В одиннадцать часов приходи. Никого уж не будет.
Он и пошел. Он шагал по трапам к бане против потока распаренных людей. И некоторые вежливо предупреждали:
— Слышь, мужик, не ходи, уже закрыто, сегодня рано закрыли...
Оглянувшись по сторонам, он нерешительно открыл тяжелую дверь и вошел.
Пахнуло влажным теплом и запахом березового веника. Никого действительно не было. Он шагнул к двери с табличкой «Мужское отделение» и вошел в предбанник. В глубине перед ним в мутном парном воздухе виднелась еще одна дверь, и за ней слышно было, как кто-то гремит железными тазами.
Дверь распахнулась, и в клубах пара в молочно-белом проеме появилась Вера — простоволосая, в тонком ситцевом платье и резиновых тапочках на босу ногу. Платье было влажное от пара и облепляло худенькую Верину фигурку.
— Пришел? — радостно улыбаясь, сказала она. — Ну, раздевайся да проходи, не бойся.
Она все уже намыла в мужском отделении, тазики сверкающей горкой стояли в углу на лавке, и только в одном напревал запасенный с лета березовый веник...
То, что хотела больше всего для своего постояльца Вера, умещалось в одном слове — согреть. И баня для этого подходила лучше всего. Баня, где она была хозяйка, где чувствовала себя уверенной.
Намытый райцентр спал беспробудным сном, и никто не мог помешать действу, происходившему в ночи на окраине села, у самого леса, в пустой жаркой бане.
Весь свой богатый опыт мытия — от младенцев до молодух, которым все мало, сколько ни охаживай веником по спине, — применила Вера на госте своем дорогом, таком дорогом, какого она и ожидать не смела в своей бане.
Ох, она его напарила! Упарила мужика. Не охолонул и за долгую дорогу по морозным ночным пустынным улицам.
И уложился, как миленький, за занавеску... Настасья спала, не слышала ничего. А когда утром встала, увидела. Ничего не сказала.
Ну, да это все дело прошлое. Теперь стала Вера мужняя жена.
Она и ходила теперь совсем по-другому, и не смеялась громко, запрокинув голову. Будто боялась чего-то расплескать, спугнуть, расстроить. Тихое достоинство звучало теперь в ее голосе, сдержанность светилась в глазах, скрадывая то, что там неистово блестело и брызгало бы во все стороны, если бы не окорачивать все время себя. Так тонкие занавески на окне скрывают то, что внутри дома. Там, внутри дома светло, а снаружи ничего не увидишь, и не заглядывай. Эта сдержанность стала теперь ее новой чертой. Ей казалось, что если она, как прежде, захохочет ли заболтается с кем-то, — хотя уже теперь-то с ней куда как много было охотниц поболтать, интересно ведь, как это она корреспондента себе отхватила, да еще и, гляди-ка, пузо себе заимела в сорок-то с лишним, так вот, ей казалось, что если она что-то такое сделает, то завтра же проснется одна за своей ситцевой занавеской.
Тем временем положение ее подходило к сроку. И вот однажды ночью, проснувшись от какого-то внутреннего толчка, она почувствовала, что началось. Пока растолкала своего мужика, пока он спросонья сообразил, в чем дело, пока они добрели лесочком, то и дело останавливаясь, до больницы, она уже не видела света Божия от боли и ужаса.
Бегала дежурная акушерка, звякали тазы и ведра, охала санитарка, выглядывали из палат испуганные мамаши... Что-то там у нее не получалось. И раздирающие надвое приступы боли никак не разрешали ее чрева от бремени.
Конечно, будут потом ругать врачей: надо было сразу делать кесарево, чего тут ждать, когда бабе за сорок, и первые роды. Да и говорили, что у нее узкий таз. И кости уж закаменели, разве можно...
Пока сбегали за хирургом, пока он пришел, то да се... Девочку, беленькую, пухленькую, хорошенькую, достали неживой.
Он приносил фотокарточку в редакцию. Как куколка, вся в бантиках, кружевах и цветочках, лежала малютка в крошечном гробике. Все жалели ее и мать. Он тоже, видно было, жалел, сильно.
Вера же сразу, как сказали про девочку, поняла, что все кончилось. Еще она не проснулась одна за занавеской, еще он сидел рядом с ее койкой в больнице и неуклюже гладил сквозь одеяло ее по плечу, и слезы блестели у него на глазах, она все равно знала, что все кончилось. И покорно ждала — когда. Потому что винила во всем себя. Не могла родить. Мужику к пятидесяти, ни семьи, ни детей никогда не было. Он на ней женился, брюхо ей нажил. А она не могла родить. Лучше бы она в городе легла в больницу до времени. Не хотела его одного оставлять. Вот теперь оставила — и его одного, и себя одну.
Он уехал из райцентра так же незаметно, как и появился два года назад. Не сразу уехал. Пока Вера поправилась, пока отошла на опавшем ее лице желтоватая бледность.
Все ее очень жалели. Все-таки, как ни говори, была бы жива девочка, все бы легче ей было, хоть и без мужика. Все почему-то были уверены, что корреспондент бы ее все равно бросил рано или поздно.
Никто не думал про корреспондента, что для него эта маленькая девочка, тоже, быть может, была надеждой, последней соломинкой, что с ее рождением он очень надеялся изменить свою жизнь. Никто ведь ничего не знал про него. Вера, и та толком не знала. Вот он упал к ней за занавеску, а откуда — какая разница, наверное, с неба...
Редактор знал, откуда. Ведь он его брал на работу. Только говорить про это ни в коем случае было нельзя. Во-первых, стыдно, а во-вторых, в райцентре про такое и не слыхивали, все равно ничего не поняли бы, слишком долго бы пришлось объяснять. Зачем? Да и человека жалко. Он ведь и так страдает всю жизнь. А работник-то хороший.
Это теперь они свою «особенность» напоказ выставляют, а в то время про такое и говорить стыдились. Ну, в общем, сидел человек. По нехорошей статье. Когда вышел, решил заехать подальше от прежних мест, решил попробовать как все — семья, жена, ребенок. Не получилось.
Накануне отъезда он купил бутылку и пошел к редактору. После какой-то там рюмки прошибло мужика — плакал и все повторял: была бы девчонка жива, жил бы ради нее, не молодой ведь. А так — нет. Вера тут ни при чем, не может он с женщиной, хоть ты что делай.
Так вот и огорошил начальника. Тому дивно тоже было — как это так: не может он с женщиной. Ну, по молодости, по глупости — чего не бывает. Теперь уж можно и забыть, не мальчик. Лысый вон уже.
Да, видно, не все можно стереть из жизни. Как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают…
Ну, и уехал. Редактор его день в день уволил, месяц отрабатывать не заставил. Такое дело, что ж...
Бедная, бедная Вера пошла работать в прачечную — ее как раз недавно отстроили рядом с баней, бревенчатую избу. Поставили машины большие. Вера даже ездила в город учиться на две недели.
Но не успел местный люд приучиться носить свое белье в прачечную, как она сгорела однажды ночью вместе с машинами.
Вера заподозрила в этом событии какой-то совсем не добрый для себя знак. Но знак был — не сказать, чтобы очень добрый, но и не совсем уж злой.
Ирка, та, которую поставили банщицей, пока Вера ходила замуж, загуляла и уехала за кем-то в город. Вот ведь тоже — рыжая, вся в веснушках, худющая, как доска, с вечно мокрым смеющимся ртом, но все это ничуть не мешает ей гулять — теперь бабы об нее языки чешут. Вот, на тебе, усвистала в город, баню обихаживать некому. Да и когда была, так все равно, что не было. Одни жалобы — и грязно, и грубит, и на работу опаздывает. В общем, баня совсем не та.
И позвал Веру начальник коммунхоза: иди-ко, Вера Игнатьевна, опять в баню, у нас тут без тебя проруха.
И пошла она в баню. И опять все стало, как было. Она все уберет, намоет, тазики с содой надраит, кипяточком обдаст и сидит у себя в загородке с окошечком, билеты у нее наготове. И все к ней идут...
А замуж-то этот был ли на самом деле, или приснилось ей все? И постоялец этот, и девочка беленькая, вся в цветочках и кружавчиках?
Она бы согласилась, что все это был сон.
Только вот шрам... Поглядишь и вспомнишь — нет, не сон...

Компания старшеклассниц-переростков шумно влетала в моечную, словно стая ярких снегирей. Опьяненные своей прилюдной наготой, молодостью, задирались, водой холодной брызгались, руками размахивали. Хохотали - заливались, незнамо чего, - визг на всю баню. Волосы длинные по спине, тела упругие, белоснежные - ни морщинки, ни складочки. Груди, как яблоки наливные. Глаз не отвести было от красоты такой. «Кровь с молоком» - это про них. Бабульки у остывших шаек улыбались, восторгались, млели… Молодухи же каждую украдкой глазами поедали - оценивали, интуитивно чувствуя подрастающих соперниц, разлучниц.

Сегодня Минцы - одна большая деревня по обе стороны реки. Хотя исторически, два поселения - Минцы и Василёво, - на противоположных берегах реки всегда именовались и жили самостоятельно. Люди оседло стали осваивать здешние новгородские места давным-давно. Археологи утверждают, что Минецкий погост существовал ещё в 16 веке. В 19 веке, в тысяча восемьсот какие-то шестидесятые годы, земли эти были подарены графине Анне Семеновне Шаховской и сенатору, князю Михаилу Николаевичу Шаховскому.

Никаких дворцов, хозяйских построек у именитых владельцев на приобретенных землях не было обнаружено, да и вряд ли они сами бывали в этих дремучих лесных и болотистых краях, в комариной глубинке, при непроходимости местных дорог и дальности от железнодорожной станции. Тем не менее, князь принял самое деятельное участие в развитии тех поселений. Для деревенских жителей были построены школа, земская больница на 10 коек с врачом и фельдшером, для чего именитые Шаховские пожертвовали деньги, землю и лес. В 1874 году с их помощью в Минцах была выстроена прекрасная церковь Георгия Победоносца, в 1897 году построена библиотека-читальня.

С начала 20 века имение Василёво Минецкого погоста стало принадлежать вдове генерал-майора Надежде Иннокентьевне Каменской, доставшееся ей от отца, купившего деревню на торгах у князя М. Н. Шаховского. Каменская с еще большим рвением продолжила обустройство быта сельчан в купленных деревнях. В 1908 году была построена почта, создана пожарная дружина (в деревне!). В 1909-10 годы существующая уже больница (в деревне!) значительно расширилась, добавлены «аптека с ожидальной, родильня, хирургия с операционной, инфекционное (сифилисное) отделение», при больнице задумывалась баня на фундаменте. В Василёво был высажен парк с кустами рябинника, куртинами сирени и большим количеством сибирских кедров, сохранившихся и поныне. Кедров, не встречающихся в лесах Новгородской области!

Но главным благодеянием Каменской было открытие в деревне фабрики древесного картона, просуществовавшей 100 лет, до 2006 года. Фабрика была несомненным подарком для местных жителей, и в первую очередь, она решала вопрос людской занятости. По меньшей мере, сотня-другая крестьян из близлежащих деревень имела постоянную работу около дома и средства существования, отчасти спасая мужское население, особенно в зимний мёртвый сезон, от безделья, тунеядства и беспробудного пьянства. От фабрики крестьянам «перепадало» и в социальных вопросах. Например, можно было за небольшую мзду в виде сена или десятка берёзовых веников, взять «напрокат» фабричную лошадь, чтобы перепахать по весне личный огород под картошку.

А еще фабрика построила для деревенских жителей общественную баню, всеми любимую и охотно посещаемую. Обеспечила её необходимым: помещением, водой-электричеством, котлами там всякими, дровами, тазами и даже банщицей. Помещение простое, без выкрутас, но каменное: раздевалка с крючками на стенах да скамейками; моечная, метров 70 с высокими четырехметровыми потолками, лавками деревянными, кранами большими промышленными - с кипятком и холодной речной водой, железными шайками с двумя ручками - для мытья и оката… Отдельная парилка для ценителей. Вот и вся баня, а что еще надо-то? Ну, веники уж свои приносили… Два банных дня еженедельно - по пятницам мылись женщины, суббота - для мужиков.

Мне довелось посещать эту общественную баню в деревне в 70-90-е годы, и впечатления остались самые незабываемые. Это ж, как в кино сходить… ежели не только сосредоточиться на мытье, а ещё и на людей поглазеть, попримечать интересное. Любопытнейшее занятие, скажу я вам… Костлявые, с отвисшей кожей, но крепкие еще старушки мылись долго, тщательно. Мякенькой тряпицей, обильно намазанной земляничным мылом, медленно обтирали лоб, лицо, остроугольные локти и коленки… все, до пяток на ногах. Расплетали собранные в тугой пучок редкие волосёнки, любовно распутывали их деревянным гребешком, продлевая моменты расслабления и теплого блаженства.

Компания старшеклассниц-переростков шумно влетала в моечную, словно стая ярких снегирей. Опьяненные своей прилюдной наготой, молодостью, задирались, водой холодной брызгались, руками размахивали. Хохотали - заливались, незнамо чего, визг на всю баню. Волосы длинные по спине, тела упругие, белоснежные - ни морщинки, ни складочки. Груди, как яблоки наливные. Глаз не отвести было от красоты такой. «Кровь с молоком» - это про них.

Бабульки у остывших шаек улыбались, восторгались, млели. Молодухи же каждую украдкой глазами поедали - оценивали, интуитивно чувствуя подрастающих соперниц, разлучниц.

Те, кому перевалило за тридцатник с хвостиком (по всем канонам женщины бальзаковского возраста, старухи, чай, без пяти минут…), однажды в зеркале углядев невесть откуда взявшееся увядание былой красоты и два-три штриха поблекшей молодости, судорожно пытались наверстать упущенное. Баня для этого - самое подходящее место. Обложившись на лавке тазами, мисками, банками, сосредоточенно переливали, разбавляли, перемешивали, вспенивали смеси, отвары трав, корней, мухоморов и всего, что только им ведомо, после так же вдумчиво омывали этим зельем шею, плечи, ноги, волосы. Для лица - особая бутылочка с настойкой целебных растений, коричнево-зеленого цвета. Таким снадобьем, небось , еще бабка умывалась, лицо прямо на глазах становилось гладким, словно попка младенца. Глядишь, теперь и зеркальце в ответ вредничать не станет, подобреет.

Малых детей брали с собой в баню, в основном, по пятницам, в женский день. Ну как - малых, лет до 10-12. И девчонок, и пацанов. Дети баню не любили. Обычно шумные и непоседливые, в моечной они цепенели, столбенели, со страхом озирались, напуганные банным эхом, лязганьем шаек, снующими взрослыми голыми тётками. Те, что постарше, и вовсе смущались. А тут еще и капля холодная с потолка по макушке долбанёт… Неприятно. Безропотно давали себя намыть, оплескать тёпленькой водой и - бегом в раздевалку. Там молодняк отпаивали припасенным морсом клюквенным или брусничным, а то и домашним квасом на жареных черных сухарях. Детей укутывали в платки, шапки, куртки и выпроваживали за дверь на улицу, где их уже поджидал кто-то из взрослых. Любопытно, что мои дети от посещения общественной бани в 5-7-летнем возрасте прекрасно запомнили только эти капли холодной воды, висящие, как шарики от подшипников, на банном потолке…

Совсем о другом восприятии бани в младые годы поведала мне одна моя знакомая: «Обилие голых женских тел вокруг казалось моей "пуританской" душе стыдным и неприличным, а главное - некрасивым. Почему-то не помню ни одной красавицы, а ведь были же, наверное! Вспоминаются только обрюзгшие тела, узловатые руки-ноги с выступившими венами, обвисшие груди... Какой там Рубенс? Обмыться быстренько - и бежать…» Выполнив свой родительский долг, мамаши облегченно выдыхали и принимались за мытьё себя, любимых. Главное в бане - потереть спинку.

Тут только кивни соседке справа - слева, любая с радостью, со всей доброй мощью… «Ну, хватит, хватит, до дырки дотрёшь… А то сороки унесут». Спинку потереть - тут каждая безотказно, без потертой спины - какая ж баня! В углу моечной дверь в парилку - как вход в преисподнюю. Не всякий осмеливался шагнуть и зайти. Оттуда несло жаром, густыми сенными запахами. Заходили осторожно - обратно выскакивали. Красномордые, разгорячённые - пар столбом, выдыхали глубоко: «УУУУх, уух…», - и мигом к крану, шайку ледяной речной воды на голову… «ОООх!». Вот теперь порядок.

Временами в помывочную заходила служивая женщина в синем халате, укладывала горкой пустые тазики поближе к кранам, заметала в угол парилки мокрые березовые листья. «Ну, ты, Катерина, перестаралась сегодня. Дров не пожалела, дала жару… Чуть не померла». Банщица незлобно оправдывалась: «На вас не угодишь». Она «из фабричных», но давно хозяйничала при бане, топила, подметала, питьевой бачок в раздевалке колодезной водой заливала, билеты продавала копеечные, взрослым по 20 копеек, детям - за пятак. В загашнике у нее и нашатырка была, и йод, и бинтик - всякое в бане случалось.

Завершали банный день, когда уже темнеть начинало, суматошные хозяйки. Те, что прибежали с работы, курам наспех крупы сыпанули, в огороде картошки подкопали к ужину, плиту растопили, корову в хлев загнали… Бегом, бегом… Баня еще держала тепло, парилка не обжигала, а душевно грела, да всё равно это было. С мытьём не рассусоливали, просто рады были случаю присесть, замедлив нескончаемый свой бег, погреться ласковым теплом, перевести дух в подостывшей бане. А то все неслись незнамо куда, словно курица с отрубленной головой. А тут, у шайки, отключались в оцепенении на минуту-другую, бездумно волоча мочалкой по руке. Да и что это мытьё - через полчаса как его и не бывало, корова вон не доена ещё.

Вроде, и закрывать баню можно - ан нет. Ждали последнего посетителя - тётю Таню. Так уж в деревне той повелось. Танька - продавщица в сельмаге. Она в 10 вечера закрывала свою лавочку на замок и неслась в баню. Знала, что поджидают её там. Банщица в подоткнутом халате уж и полы в моечной из шланга окатила, лист березовый с парилки выгребла, в раздевалке веником под лавками пошуровала, закидывая подзабытые платки - носки - мочалки в угол. Теперь немного с Татьяной посидит, спинку ей потрёт. Напоследок, еще и все кости деревенским напару перемоют, как же без этого.

Вот теперь - всё. С пятницкой баней закруглились.

Завтра суббота - мужской день, «мыло, мочало, начинай всё сначала». О помывке мужиков - ну, что сказать? А ничего… Потому, как ничего там интересного нет: парилка - передых - пиво, потом сызнова парилка - передых - пиво. Знаю одно - дров для мужской бани уходило поболе, парилка у них погорячее, на всю катушку, любят они погорячее. Зато всем известно, что это был праздничный день для Зинки - буфетчицы, в банный день все мужики - её. В смысле, там, в пивном буфете. Зинке палец в рот не клади, не зря смолоду за ней талант особый запримечен - пивком торговать. Так, а чего - товар ходовой, разбавляемый, клиент массовый, не капризный, знай себе улыбайся и дело свое делай. У неё не забалуешь, совсем уж назюзюканных в буфет - ни ногой, под зад коленкой и дрыхни в кустах.

Зинаида ждала мужскую баню, как манну небесную: бигуди с ночи наверчены, столы протёрты, кружки пивные намыты. Загодя из райцентра завезены снетки сушёные, черные сухарики солёные. Даже пиво по субботам не слишком шибко водой разбодяживала. Ведь и так хорош прибыток субботний - одна, две, три… пять кружек пива после бани - ритуал, да и с собой домой «кажный» мужик двухлитровый бидончик пивка прихватывал и гостинец для умасливания в виде лимонада «Колокольчик», детям и жене…

Женщины Зинку не любили, а мужики - те уважительно: «Зинаида Васильевна…»

Ну вот и помылась деревня, за два дня управилась. Неделю в чистоте будет жить. Баня, («байня»- еще так говорят деревенские), хоть и общественная, а всем по душе. И вот что любопытно, за все годы ни одной хвори из бани не вынесли, ни одна зараза, грибок там всякий, от того мытья ни к кому не пристал. Потому, как все в ней было натуральное и с добрым общением. Так думаю.

P.S. Весь 20 век, считай, проработала фабрика. С началом нового столетия фабрику закрыли и разрушили, вместе с общественной баней (здание-то, думаю, послевоенной постройки). Рушить у нас от души получается. Развалины, поросшие крапивой, так и стоят по сей день.

Я вот чего так долго про «графские» и фабричные благодеяния рассказывала… Нет этого всего в деревнях ныне - ни фабрики, ни бани, ни больницы, ни аптеки, и много еще чего нет, что было: двух скотных дворов, МТС, пекарни, гостиницы, клуба, кино, библиотеки… Да, чего там - деревень целых нет, следов не осталось. Видно, я чего-то в жизни до седых волос и не поняла… Может, и не нужно это все сейчас? В нас ведь, в людях, всякого разного намешано - и общественного, и личного… Может, нахлебались благ уже из общественного котла, захотелось своё всё иметь, на «дядю» не рассчитывать. И не рассчитывают, каждый сегодня выживает, как может. В домах, обнесённых заборами («с соседом дружись, а тын городи»), - и телевизоры, и антенны спутниковые, окна пластиковые, бани личные под боком, в огородах. Работать, правда, негде. А случись, бабульке укол там понадобится срочно от давления иль сердечный, звони в райцентр, фельдшера рядом нет… и аптеки нет, со срочной мазью от ожога или таблетки от желудочного недуга… и книжку в библиотеке не возьмешь…

Старый мир разрушим до основания… А зачем?
Может, в другую сторону, как всегда, палку перегибаем?

А вот непотопляемый «общепримиряющий» буфет с пивом по сей день сохранился. Это да… Функционирует…

Окончание следует

↓ Комментарии ( 4 )

Окунуться с головой в холодный чистый омут и отправиться к своим истокам... Вышибает слезу не хуже, чем произведение "Сталкер" или после просмотра одноимённого фильма Тарковского по мотивам Братьев Стругацких. Задевает за живое у кого ещё теплится душа, которую не смог раздавить тяжеловесный дорожный каток в череде хаоса бестолковых реформ. Таких примеров множество по Руси. Приведу из них один. У порога "Буркан" (жаргонное название "Ревун") на берегу реки Исеть, где издавна проводились соревнования по технике водного туризма разного уровня, на правом берегу реки издавна исправно более 100 лет работала картонная фабрика, выпускающая идеального качества картон, она славилась своим качеством ещё при царе-батюшке. По той причине посёлок Горнный вблизи порога "Буркан" до девяностых годов прошлого столетия был зажиточным, ибо жителям посёлка было где работать и получать хорошее жалование. Однако пришли девяностые и картонную фабрику за бесценок скупил предприниматель - алкоголик, который выгнал вскоре всех работников предприятия, потом пропил всё оборудование в том числе уникальное, которое сдал на металлолом. Теперь жители посёлка ездят на работу (у кого исправная машина) в город Каменск-Уральский, или в Свердловск. Древние стены фабрики развалили, теперь там растёт бурьян. Вблизи реки с позапрошлого века исправно работала замечательная баня, построенная ещё до царя Николая второго. Мы в ней парились иногда после напряжённых соревнований на скалах или на воде, после прохождения порога, работал буфет. Отдых был замечательный после парилки. А на экскурсию, когда мы были школьниками начальных классов нас возили из городов, чтобы показать как делается картон на этой фабрике. Сколько варвары ещё разрушат прежде, чем прекратится этот хаос? Спасибо за душевный рассказ!

«Ни души...- подумала Софья, бредя к баньке по тропе, чуть намеченной в талом снегу, и весной не пахнет...»
Звук замедляющей бег электрички напомнил, что Ярославская дорога недалеко. Но подворье, куда неделю как перебралась Софья, удрученная хроническим бездомьем, стояло очень уж особняком и доброй славой не пользовалось. Жила в нем еще десять лет назад не сказать чтоб дружная, но, казалось, прочная семья. К появлению Софьи почти все обитатели дома вымерли - кто от старости, кто от болезни. Дом пустовал год-другой-третий, с неохотой навещаемый владелицами-сестрами, нашедшими себе скромное обиталище в столице. Отчий дом они не любили и все чаще поговаривали о том, чтобы навсегда с ним расстаться.
Софье их сомнения были понятны, но лучшего места, когда требовалось ей уединение, она себе и представить не могла.
Она вошла в только что затопленную ею баньку и склонилась над вмазанным в печь котлом. И тут у нее за спиной кто-то рванул входную дверь, да так энергично, что вылетел небрежно накинутый Софьей крюк. Она вздрогнула, уронила на печь деревянный кружок, прикрывавший котел.
- Пьяный! - вскрикнула Софья, ни к кому не обращаясь. Ничего страшнее в эту секунду ей и в голову не пришло.
- Хотелось бы! Да ведь не до хорошего,- насмешливо откликнулся юношеский голос.
На следующий выкрик Софьи:
- Что вам надо?
- Незнакомец в телогрейке ответил уклончиво:
- Это уж по ситуации.
- Ну тогда скажите, кто вы.
- А так разве не видно?
- Я гадать не умею, извините...
- О чем гадать? Кому кого надо бояться?
- Я вас не боюсь.
- А зря. Я из тюрьмы сбежал.
- Убили кого-нибудь? Или...
- Как я понимаю, «или» для вас менее приемлемо... Нет, и не «или», и не убивал. Да я до вас пальцем не дотронусь! Вы учительница?
Софья обиделась:
- Нет.
Он понял, что вопрос для нее, мягко говоря, нелестный. Наконец он вытянул из нее, что она художница.
- А мы так и будем здесь стоять? Баня вот-вот выстудится. Ей-богу, меня, наверное, даже на баньку не хватит... Падаю я от усталости.
Было полутемно, горела стеариновая свеча на окне, печь изредка освещала предбанник мгновенным грязно-розовым светом. Софья усадила своего изнемогшего гостя на лавку и пошла подбавить в парилку пару. Она пустила пар и уселась, почти теряя сознание, среди шаек и березовых веников.
Гость появился, обвязанный по бедрам вафельным полотенцем. У Софьи возникла и окрепла мысль, что она где-то и не раз его видела, но тут он поддал такого пару, что ни одной мысли не осталось даже в зародыше. Она пришла в себя, когда он окатил ее холодной водой, но уже и не пыталась вмешаться в ход событий. Он мастерски орудовал шайками, вениками. В последний раз Софья только вяло подумала, что осталась, кажется, в чем мать родила. Окончательно она открыла глаза только тогда, когда они уже сидели за чайным столом, он - в ее махровом халате, а она - в своей байковой, до пят, ночной рубашке с накинутым на плечи хозяйским оренбургским платком. Она вовсе не была уверена, что оделась сама.
Он спросил:
- Какую вам чашку?
- Синюю.

Случился со мною единожды детский грех. А может, и не грех. Или грех, но не детский. В общем, судить читателям...

Сам я родился и вырос в городе, а мои родители родом из деревни, в которой у нас осталась куча родственников, которых мы время от времени навещали.

И как-то в очередной приезд выяснилось, что один из родственников, народный умелец, поставил в огороде небольшую баньку и в один из дней пригласил нас "на баню". Надо заметить, что эта банька была первой на всю деревню, где все традиционно мылись в тазиках и корытах, поэтому считалась по тем временам крутизной неимоверной. Мы собрались и пошли.

У них там оказалось что-то типа местного клуба. Родни собралось выше крыши. Мужики резались в карты, изредка прерываясь, чтобы пропустить по стопочке местного озверина. Женщины смотрели по телевизору очередную серию про "красную Марью", бурно обсуждая загибы сюжета, а детвора развлекалась как могла.

В баню отправлялись посемейно, вместе со всеми детьми. Правда, дети были все моложе меня, поэтому всё это не казалось таким уж большим грехом. Мне же в ту пору было 13 лет, ростом я был почти с отца, регулярно вполне "по-взрослому" дрочил (других определений этого слова тогда не знал), а член уже был очень даже "мужским". Поэтому я никак не рассчитывал, что родители возьмут меня с собой за компанию. Скорей всего, отправят с кем-нибудь из более старших парней. Каково же было мое удивление, когда мы отправились в баню втроем. Видимо, родители не захотели выпендриваться перед родней и решили соответствовать местным традициям, считая меня если и не маленьким, то не особо и большим.

Пока шли к бане, я всё гадал, рискнет ли мать, которой в ту пору было 32 года и которая была в самом женском соку, раздеться полностью или будет мыться в белье. Ну, или хотя бы в трусах, наконец.

Я быстренько разделся в предбаннике и заскочил в парилку, забравшись на полок. Следом зашел отец. Я с нетерпением ждал: рискнет она или нет? Наконец открылась дверь и появилась мать. В чем мать родила! Она слегка настороженно покосилась на меня, не очень уверенно прикрывая рукою лобок. Ну, так ведь в бане особо не поприкрываешься, надо же еще и мыться. И процесс пошел! Все ее выпуклости, впадинки и округлости в капельках пота, воды и мыльной пены калейдоскопом закрутились у меня перед носом и назойливо лезли в глаза. Больше всего почему-то запомнилась родинка прямо под левым соском. Как-нибудь отодвинуться от нее в этой маленькой баньке не было никакой возможности. Она время от времени касалась меня бедром или грудью.

И бушующие подростковые гормоны начали давить на мозги. Член стал предательски припухать. Напрасно я пытался себя убеждать, что это же моя мама, что вот этой вот грудью она меня выкормила, что она в принципе не может быть объектом моего сексуального желания. Ничего не помогало. Я продолжал видеть перед собой Женщину, красивую и соблазнительную в своей наготе, а гормоны продолжали делать свое подлое дело, поднимая член, пока он не встал во всей красе, горделиво выставив головку. Я от стыда готов был провалиться сквозь землю. На опешивший взгляд матери я что-то промямлил про жару и духоту и, неуклюже прикрываясь, выскочил из парилки в предбанник. Наскоро вытерся, оделся и убежал за огород, к речке. Там долго сидел, чтобы охолонуть и прийти в себя. Да и стыдно было возвращаться, хоть и надо. Когда совсем уже стемнело, я в конце концов пошел обратно, потому как родители должны были давно уже выйти и начать меня искать.

В окошке бани горел свет. Проходя мимо, я заметил, что шторка на окошке прикрыта неплотно. Сразу вспомнилась недавняя картина, и бешено заколотилось сердце. Кто там сейчас мог быть? Я осторожно подкрался к окну и заглянул. Там был мой дядька со своей молодой черноглазой женой. Она стояла ко мне боком, слегка наклонившись и упираясь в стенку руками, а он тер ей спину мочалкой. Со стороны это очень походило на секс сзади, так как он ритмично касался своим передом ее выставленной задницы, а ее груди качались в такт его движениям. Я еще удивился, почему у него не стоит, потому что я бы на его месте кончил, наверное, от одних лишь таких прикосновений.

Член сразу налился пудовой тяжестью, а в голове у меня забухало так, как будто по ней застучали молотком. Ведь никогда раньше я и близко не видел ничего подобного. Стало наплевать, что меня могут застукать. Я достал член и начал лихорадочно дрочить, мысленно представляя себя на месте дядьки. Кончив раз, я тут же пошел на второй. Они уже закончили тереть спину и обмывались. Плевать! Я сосредоточенно продолжал свое дело. В своих фантазиях "я имел ее стоя, я имел ее лежа и на подоконнике я имел ее тоже", как пела впоследствии группа "Мальчишник". И только когда они собрались завершать помывку, я кончил во второй раз и, застегнув штаны и немного отдышавшись, вернулся в дом. На вопрос родителей, где меня носило, сказал, что играл с пацанами у речки. Я возбужденно ожидал, когда вернутся те самые дядька с теткой, но они так и не появились, уйдя, видимо, сразу домой...

Подсматривать я больше не рисковал, слишком большой была опасность. И с родителями в баню больше не ходил, хотя впечатлений от ТОГО ДНЯ хватило на многие литры спермы вручную.

Насчет того, что я в тот раз маленько облажался, все сделали вид, что ничего не было. Да, по сути, так оно и было. Или я чего-то недопонимаю?

English: Wikipedia is making the site more secure. You are using an old web browser that will not be able to connect to Wikipedia in the future. Please update your device or contact your IT administrator.

中文: 维基百科正在使网站更加安全。您正在使用旧的浏览器，这在将来无法连接维基百科。请更新您的设备或联络您的IT管理员。以下提供更长，更具技术性的更新（仅英语）。

Español: Wikipedia está haciendo el sitio más seguro. Usted está utilizando un navegador web viejo que no será capaz de conectarse a Wikipedia en el futuro. Actualice su dispositivo o contacte a su administrador informático. Más abajo hay una actualización más larga y más técnica en inglés.

ﺎﻠﻋﺮﺒﻳﺓ: ويكيبيديا تسعى لتأمين الموقع أكثر من ذي قبل. أنت تستخدم متصفح وب قديم لن يتمكن من الاتصال بموقع ويكيبيديا في المستقبل. يرجى تحديث جهازك أو الاتصال بغداري تقنية المعلومات الخاص بك. يوجد تحديث فني أطول ومغرق في التقنية باللغة الإنجليزية تاليا.

Français: Wikipédia va bientôt augmenter la sécurité de son site. Vous utilisez actuellement un navigateur web ancien, qui ne pourra plus se connecter à Wikipédia lorsque ce sera fait. Merci de mettre à jour votre appareil ou de contacter votre administrateur informatique à cette fin. Des informations supplémentaires plus techniques et en anglais sont disponibles ci-dessous.

日本語: ウィキペディアではサイトのセキュリティを高めています。ご利用のブラウザはバージョンが古く、今後、ウィキペディアに接続できなくなる可能性があります。デバイスを更新するか、IT管理者にご相談ください。技術面の詳しい更新情報は以下に英語で提供しています。

Deutsch: Wikipedia erhöht die Sicherheit der Webseite. Du benutzt einen alten Webbrowser, der in Zukunft nicht mehr auf Wikipedia zugreifen können wird. Bitte aktualisiere dein Gerät oder sprich deinen IT-Administrator an. Ausführlichere (und technisch detailliertere) Hinweise findest Du unten in englischer Sprache.

Italiano: Wikipedia sta rendendo il sito più sicuro. Stai usando un browser web che non sarà in grado di connettersi a Wikipedia in futuro. Per favore, aggiorna il tuo dispositivo o contatta il tuo amministratore informatico. Più in basso è disponibile un aggiornamento più dettagliato e tecnico in inglese.

Magyar: Biztonságosabb lesz a Wikipédia. A böngésző, amit használsz, nem lesz képes kapcsolódni a jövőben. Használj modernebb szoftvert vagy jelezd a problémát a rendszergazdádnak. Alább olvashatod a részletesebb magyarázatot (angolul).

Svenska: Wikipedia gör sidan mer säker. Du använder en äldre webbläsare som inte kommer att kunna läsa Wikipedia i framtiden. Uppdatera din enhet eller kontakta din IT-administratör. Det finns en längre och mer teknisk förklaring på engelska längre ned.

हिन्दी: विकिपीडिया साइट को और अधिक सुरक्षित बना रहा है। आप एक पुराने वेब ब्राउज़र का उपयोग कर रहे हैं जो भविष्य में विकिपीडिया से कनेक्ट नहीं हो पाएगा। कृपया अपना डिवाइस अपडेट करें या अपने आईटी व्यवस्थापक से संपर्क करें। नीचे अंग्रेजी में एक लंबा और अधिक तकनीकी अद्यतन है।

We are removing support for insecure TLS protocol versions, specifically TLSv1.0 and TLSv1.1, which your browser software relies on to connect to our sites. This is usually caused by outdated browsers, or older Android smartphones. Or it could be interference from corporate or personal "Web Security" software, which actually downgrades connection security.

You must upgrade your web browser or otherwise fix this issue to access our sites. This message will remain until Jan 1, 2020. After that date, your browser will not be able to establish a connection to our servers.